НАША ИСТОРИЯ28.06.2011 |  Прилагаю еще один архив с несколькими рассказами отца.
Среди них не первый уже рассказ о его брате, погибшем в 1942 г. Отец очень тяжело переживал потерю брата и, я бы сказал, эта боль не утихала у него на протяжении всей жизни.
Опубликуйте, пожалуйста, когда будет оказия.
Спасибо. Николай Ренжиглов.
Фронтовые записки
Тревога
|  ...А дело было так: спешили мы своей бригадой на Сандомирский плацдарм. Сами знаете, при наступлении: вперед и вперед. Шли трудно, в сплошной снежной замяти, неутихающей третий день.
От холода все металлически звенело: валенки, колеса орудий, ремни и портупеи на шинелях... Наши лица почернели, голоса хрипели простудой. Дымились холки лошадей.
Поздним вечером в мелколесье остановились на отдых. Прикрыв лошадей попонами, люди валились от смертельной усталости. Ночью я вдруг проснулся от какого-то внутреннего беспокойства. Продрав от налипшего снега веки глаз, осмотрелся – бойцы, укутавшись поплотнее в шинели, спали, невдалеке ходил часовой, лошади, опустив низко головы, неподвижно стояли вокруг орудий и повозок.
“Почему лошади стоят? – прожгло сердце тревогой. – Отдыхая все должны лежать... Заболели” – промелькнуло в голове.
Растолкав возницу, глотая слова, я сообщил о случившемся. Не отрывая головы от снарядного ящика, возница сквозь щелочку заиндевевшего подшлемника с насмешкой, сквозь зубы, процедил:
- Паря, мелюзга ты городская, запомни – здоровая лошадь никогда не ложится ...
И, повернувшись на другой бок, сладко захрапел.
Промашка
|  - «Тигра» завалить – не котелок каши съесть!... – за это тебе орден. Сам комдив будет вручать... – такой тирадой начал свое вступление старшина, снаряжая меня в дивизию. Добавив в голосе нотку строгости, продолжил: «По сему, сапожки должны быть зеркально начищены, на гимнастерке ни одной складочки, строевые приемы – тверже ножку, шире шаг! Ясно! Потом, окинув меня прощальным взглядом и пройдя ближе к замершему строю нашего взвода, предупредил: «Не подводить!»
И впрямь, командир дивизии саморучно ввинтил в мою гимнастерку орден Красной Звезды. Обняв, по-отцовски напутствовал:
- Молодец, сынок. Носи с достоинством.
Оправившись от нахлынувшего счастья награждения и генеральского участия в моей судьбе, я резко вскинул руку к виску и, слегка подавшись вперед, отчеканил:
- Служу Советскому Союзу!
Любуясь багряными бликами ордена, я вдруг услышал от стоявших рядом товарищей по награждению тугой, насмешливо-осуждающий шепоток: «Салага, прежде чем подходить к генералу, надо знать, где правое, а где левое плечо».
Под гимнастеркой сыпануло липким потом, стыдливым румянцем загорелось мое лицо – случилось непоправимое: отход от генерала я выполнил через правое плечо.
Даже за дымкой десятилетий, минувших с того дня, рядом с гордостью за орден, мою душу мучает смятение за промашку перед генералом, старшиной, ребятами взвода.
Всего одну минуту
|  2 мая 1945 года пал Берлин – в каленом войной воздухе лежала в развалинах бездыханно столица фашистского Рейха, смердела пожарищами, пороховой гарью, трупным запахом убитых ее защитников.
Мы победили!
Семнадцать дней понадобилось Советской Армии, чтобы поставить фашистов на колени, потом уложить на лопатки...
Как участнику битвы за Берлин, мне дороги радость и печаль воспоминаний о тех могучих днях. Особенно меня взволновали коротенькие, в несколько строк, раздумья писателя Юрия Бондарева «В агонии».
Передаю их дословно: «Лишь много лет спустя я узнал, что в те дни, когда война останавливалась на последней станции «Берлин», триста тысяч человек перемолол этот немецкий город в своей утробе и на ближних подступах к себе, уже корчась в агонии, распадаясь и разрушаясь».
Мы стали неприкрыто, но незаслуженно забывать многое из той далекой войны. Доказательство тому: очередную дату 2 мая, день окончания битвы за Берлин, никто не упомянул. Телевидение – ОРТ – гоняло «Эх, Семеновна», «Кто хочет стать миллионером», радио России тешилось, радовалось приезду королевы из Нидерландов...
Стыдно: не нашлось времени, всего одной минуты, молчанием помянуть погибших в боях за Берлин.
Долгое прощание
Светлой памяти брата, Ивана Федоровича Ренжиглова
|  Я выбаливал эти строки. Словом заветным, горестным выдохом, долгим, полным печали, молчанием, словно я стоял у его изголовья, и запоздало прощался с ним...
Я видел его, даже закрыв глаза, я слышал его голос, даже в глубокой вязкой заполночи. Я уходил от него, затем возвращался к нему, бежал за ним, не отставая, взбивая пятками августовскую пыль.
Я заглядывал ему в лицо то сбоку, то снизу вверх. А он шел, как будто не замечал ни маминых слез, ни слез сестер и братьев...
Он упрямо глядел вдаль, наверное, откладывал в своей памяти, на время отлучки, запоминая: серебряную даль речки Тузлов, серые развалины церкви, где был крещен, школьные постройки в тени тополей, угрюмо стоявших у дороги односельчан...
На меже Крюковского поля остановились – отсюда, как и все призывники, он уйдет один, без нас, как повелось исстари. С этой межи, возвышающейся над округой – неоглядная степь, взрастившая его...
Тут еще больше потяжелел в думах, казалось, спрашивая нас, провожавших, а еще больше, пожалуй, самого себя: «Что там впереди? Какая она, война? Вернется ли? Или, может, все, все спускающееся книзу в последний раз? Напоследок?»
Не дано человеку, предугадать судьбы своей на войне...
Он бережно, с любовью обнимал маму и сестер. Потом мягко отступил, притянул к себе, среди нас, братьев, самого младшего, ткнулся в его льняные волосы, сказал:
- Держись тут. За старшего остаешься.
Меня долго не отпускал как, бы извиняясь за только что сказанное, а оно и впрямь кольнуло меня мальчишеской обидой и завистью, - а почему не я?
Рассказ написан в 2002 году.
Голубые глаза его заволоклись горючей слезой, рот искривило лучиком тревоги: «Случись, будешь там, не подведи нашу родову», - сказал он мне вымученно, но твердо. Я содрогнулся – неужели война будет долгой, мучительной. Оно так и случилось. Полтора года спустя я тоже топал этой дорогой в свои семнадцать лет.
Я запомнил его уходящего, но не ушедшего и по сей день, сколько, ни силюсь – не отыскивается в моей памяти, где бы он свернул и скрылся из глаз среди этих золотых колосьев, на границе неба и земли.
Он ничем не отличался от своих деревенских сверстников, от их судеб: учился в школе, помогал по дому, кормил скотину, птицу, выращивал огород, подрос – летом на каникулы, на колхозное поле, возить воду косарям, копнить солому.
Закончив десятилетку, в город не подался. В те предвоенные годы в деревню вторгаются, чтоб облегчить труд пахаря, тракторы, комбайны, электричество. Сельской индустриализации нужны были и высокообразованные специалисты. Он идет учиться в институт механизации и электрификации сельского хозяйства.
Но распроклятущая война прервала учебу.
О его солдатской судьбе мы знаем мало. Прислал всего два письма. В первом, через полтора месяца после его призыва сообщил: жив, здоров, зачислен в Саратовское танковое училище, учеба идет хорошо.
Нагрянувшая ноябрьская сорок первого оккупация нашего села помешала ответить на это письмо. И только в декабре, после освобождения, пишем ему о наших тревогах за него, о страшной немецкой неволе, пережитой нами. Леденящее душу было время: немцы сожгли полсела, школу, клуб, во дворе Антона Братченко расстреляли, а потом предали огню тяжелораненых красноармейцев, вывезли хлеб, скот...
***
В марте 42-го почтарь принес второе, последнее его письмо. Мы так долго и мучительно ждали его. Писал, что скоро поедет на фронт и отомстит немцам за содеянное. Сетовал душой: знал бы кто как я, соскучился по вас, как хочется свидеться, но дорога к дому у солдата одна – через ту часть войны, которая осталась и которую я должен пройти, не страшась никаких бед и лишений.
На этих словах письмо обрывалось, словно он боялся загадывать дальше, а может, знал уже или предчувствовал сердцем, что ожидало его впереди. А может этим оставлял надежду на возвращение.
После начала немецкой оккупации в феврале сорок третьего, когда нас покинули силы и надежды получить хоть какую-то от него весточку, испереживавшаяся в тревогах о нем мама обращается в облвоенкомат с просьбой сообщить ей о военной судьбе сына.
К концу года ей вручили серый крохотный листок: лейтенант Ренжиглов Иван Федорович, 1921 г.р., уроженец села Крюково, пропал без вести. Извещение подтверждала неразборчивая подпись, отсутствовали сопровождающие в ту пору любой документ слова «За Советскую Родину».
Великое горе цепко и тяжело стиснуло нашу семью: пропал без вести. Как принять его, как его осознать, как жить с ним, какой памятью чтить его? А главное, какую тайну случившегося с ним, скрывали эти, лишенные любви и человеческого уважения, слова извещения? Их, эти слова, надо было повергнуть, поставить на колени перед тогда еще незримой правдой, стучавшейся в наши сердца, о его непогрешимости, о верности воинскому долгу.
В долгие, в десятки лет, запросы, поиски, свидетельства живых, скупые строки фронтовых документов, открыли, рассказали эту правду.
Он сгорел вместе с экипажем в танке 28 июня 1942 года у хутора Большая Глубокая, отбивая жесточайшие атаки противника, рвавшегося к малой излучине Дона.
Погиб в первом бою всего три дня после прибытия в формирующуюся 4-ю танковую армию Сталинградского фронта.
Над его могилой шумят степные ветры, наполненные звонким шелестом спелого колоса, снежной вьюгой, весенним кликом жаворонка.
Посетители памятника – ансамбля «Героям Сталинградской битвы» среди имен участников битвы на Волге, начертанных на бронзе, прочтут и его имя.
Ах, круты твои повороты, жизнь! Мог ли подумать я, мои сестры и брат, тогда на Крюковской меже, что те проводы станут для нас долгим, долгим прощанием?
И уже не только с ним... Ушла мама, исплакавшись слезами о нем. Ушла прощально, без обиды на судьбу, улыбаясь нам, остающимся, уголками сомкнутых губ.
Часто в утренней тиши за них обоих молю:
- Дай им Бог свидеться. Хоть бы на небесах.
|
|
